Суспензия

Снежинки ложились на воротники солдатских кителей. Медленно, но уже успев изрядно припорошить их. Рядовые стояли вроде бы и смирно, и ровно, да как-то неуверенно. Капитан ходил вдоль ряда, и каждый чувствовал, будто он читает их как книгу – кто что думает о том братании с пруссаками и его последствиях.
Наконец офицер остановился, будто бы подобрев, приняв вид отца солдатам:
- Солдатушки-бравы ребятушки! За что мы воюем?
Все молчали. Некоторые, краем мысли забыв о команде «смирно», украдкой переглядывались. Наконец, один, откашлявшись и почесав затылок, проговорил:
- Да какого-то эрц-пэрц-герцога убили, ваше благородие…
Офицер твёрдым шагом подошёл к солдату и дал затрещину. Снова встав пред всеми, он сказал, с гордостью и снисходительностью:
- Мы воюем за славу нашего Отечества! – и дальше шла пламенная речь, от которой солдатам показалось, что Босфор и Дарданеллы – не главная цель, но и их тоже надо захватить для величия Отечества, а какова цель, так никто и не понял, но некоторые убедились, что брататься не стоило. – ...Так положите ли вы свою жизнь за Отечество?
Некоторые воскликнули «Так точно», а кто не сразу – те словно очнулись от забытия, поняли, что нельзя молчать, и всё же воскликнули. Капитан удовлетворился и этим, и продолжил:
- А по русской традиции – перед боем выпьем!
В это время денщик в офицерском шатре уже капнул в бутылку коньяку синюю суспензию. Горлышко задымилось голубоватым, послышалось шипение… Коньяк чуть поголубел. Выйдя, денщик раздал всем по рюмке. Один солдат, у кого на душе ещё лежало «всё равно», осмелился спросить:
- Ваше благородие, всегда же водку пили. Почему коньяк теперь?
Капитан ответил неохотно, хоть и не злобливо:
- Выпить за Родину – дело хорошее. Но раз уже пили за неё много раз, почему бы не выпить и за наших французских союзников?
- Странный какой-то коньяк. – проговорил тот же солдат, глядя в рюмку.
- Коньяк как коньяк. Пить за союзника!
***
Свинцовые тучи проталкивались от горизонта к горизонту. Серо-коричневый осенний лист, плавно кружась, парил вдоль домов Мойки, обгоняя её бурые воды. Одинокий, как этот лист, в тускло-бежевом плаще шёл химик С. Воронцов. Он проводил этот лист взглядом, как, возможно, не проводил бы человека. И вдруг прыгнул на месте, крутанувшись в воздухе, повторив движение листа. Было бы здесь полюднее – прохожие недоумённо оглянулись бы, как с ним часто бывало. Но сейчас его кувырок могли заметить разве что с парового экипажа, с дымом и грохотом пронёсшегося мимо.
Один-другой поворот, и Воронцов проходил мимо тяжело шагающего ржавого автомата-полицейского. Для кого-то эти машины были символом нависшего над человеком сурового государства, но для Воронцова это был просто автомат-полицейский, который смотрит, нет ли вокруг воров. То есть, он, конечно, знал, что часто эти машины барахлят, ловят невиновных, иногда и ломают кости, и слышал слухи, что это не исправляют, потому что «подозрительность не бывает лишней». Но для него это была помеха, которую должны исправить. И когда он услышал очередную неприятную историю, написал в департамент с упором на то, что страдают люди. А когда ему намекнули, что в России с механикой всё не так хорошо, как с химией, написал в Англию и Германию с предложением посодействовать.
Да, с тех пор, как Воронцов увлёкся химией в юношестве, он словно погрузился в свой мир, витал среди молекул и атомов. И тем сильнее была его отстранённость, что наука его была с привкусом мистики. Нет, он не любил когда противоречат науке, и что можно постичь строгим разумом, он так и старался постичь, однако когда дело заходило за пределы этого горизонта, он не гнушался духа алхимии, пытался уловить эту тонкую связь трансцендентного с материальным.
А когда его выводили из его мира, он смотрел на действительность весьма просто: если есть некая проблема – нужно пойти и решить её. Сделать что-то или сказать тому, кто сделает. И он искренне не понимал, почему никто ничего не делает просто. А в последнее время его выдёргивали из действительности химии всё чаще…
Вот Воронцов проходил мимо кофейни, с вывески которой недавно убрали слово «Венская». У дверей её стоял механический господин, привычно поднимающий шляпу, каждый раз всё тяжелее и всё с большим скрипом, а детали его медной одежды и лица, приносящие удачу, становились всё более тускло-жёлто-зелёными.
В этой кофейне химик любил проводить свободное время, когда были деньги. Не только выпить бодрящего горячего напитка с хорошим пирожным, глядя на Неву, но и поговорить с людьми. С теми, кто любит уют, почти всегда есть о чём поговорить – так ему, по крайней мере, казалось. Поэты, музыканты, да и те, чья работа, казалось, была неинтересна – приходили сюда и с радостью говорили. От них Воронцов узнавал о жизни больше, чем от самого себя. И, как ни странно, в последнее время именно здесь его особо часто спускали к бедам мира, России и Петер… Петрограда. Здесь он говорил как с революционерами (они его прощупывали и находили в нём сочувствующего), так и с патриотами, офицерами. И Воронцов проникался состраданием к обеим категориям, хотя жаловались они во многом друг на друга. Одни – на суровости режима, другие – на очередную взорванную где-то бомбу, и каждый раз Воронцов искренне говорил «Да, что же это делается…» Он, по правде, не особо вникал в проблемы. Не видел даже разницы между всеми сортами революционеров – социалистами, анархистами или даже адептами культа Deus Ex Machina. Но понимал, что что-то не в порядке. А однажды он застал в кофейне одновременно двух знакомых – высокопоставленного чиновника и значимого подпольного деятеля. Как бы кто ни привык к его штукам вроде того прыжка в подражание листику, а тогда он показался всем и вовсе сумасшедшим. Он свёл этих двух знакомых и сказал им: «Что же вы не поработаете вместе? Давайте вы приведёте всех своих мыслящих товарищей, а вы дадите им ход к людям государственным, и вместе вы подумаете, как сделать лучше для России, чтобы все ушли довольными». Революционер тут же выбежал из кофейни, прикрывая лицо рукавом, а чиновник отвёл химика на допрос. К счастью, Воронцов особо ничего не знал, и ушёл, не пострадавши. «А ведь всё могло бы быть просто…» – подумал он. Нет, он не удивился, что так сложилось, ибо подсознательно всё понимал, но всё же считал «Почему бы и не поступить просто?»
Но то было тогда. Сейчас Воронцов лишь с тоской поглядел в окошко кофейни и прошёл мимо. Он направлялся к гальваностату. Да, электрические машины были редки и дороги, одна из них за неплохие деньги катала над крышами Петрограда. Вот ещё одна странность Воронцова. Он мог бы просадить те же деньги и на кофейню. Тоже глупая трата для трудного времени, но хотя бы он стал сытым в этот день. Но нет, он предпочёл гальваностат. В небе ему лучше думалось.
Вот химик смотрел на проплывающие внизу крыши, на бороздящие тяжёлые мутные воды Невы дымные пароходы, на ревущие экипажи, на виднеющиеся вдали трубы завода, дым от которых сливался с угрюмыми осенними облаками, которые отсюда казались такими близкими. Воронцов не видел во всём этом дымном оркестре чего-то страшного, как видели многие. Но он понимал этих многих, знал, какие в этом кроются беды для природы. И всё же, думал он, разве это не естественный переход от лошадей и ветров? И разве машины полностью губят всё? Вон же внизу парк, я в нём гуляю и радуюсь свежему воздуху. Просто надо делать всё грамотно. Может, люди ещё не до конца освоили грамотный путь, но надо лишь постараться и не оглядываться.
Да, он проникался горестями всех вокруг, однако сам был доволен всем. Он окидывал взором вид с шара и видел некое единство, некую гармонию, некую музыку во всём этом – жёлтые обшарпанные стены простых домов, исписанные то неприличными, то философскими надписями, старые чудеса вроде Адмиралтейства и Зимнего дворца, коричневая вода каналов, гулко скрипящие подъёмные мосты, машины с дымом и ржавчиной, автоматы потёртой меди, приветствовавшие гостей у всяких ресторанов и музеев (иногда и старые памятники, переделанные под них, недавно даже всадника Петра автоматизировали, чтобы он воодушевлял народ), немногие оставшиеся лошадиные повозки, все бульвары и парки с деревьями (особенно сейчас, осенью, когда они, как и весь город, такие жёлтые и такие… опадающие), даже введённые недавно механические протезы для деревьев… Какая-то музыка – вроде бы печальная, но по-своему красивая и чем-то воодушевляющая. Воронцов любил Питер.
И всё же чего-то не хватало для того, чтобы его химическая мысль полетела… Он давно думал над веществом, которое сделало бы людей увереннее и прямолинейнее, чтобы они научились делать всё просто и по сути… Тогда Воронцов зацепился за канат гальваностата и… повис над городом вниз головой. Другие пассажиры ахнули и затараторили – что же это делается, он же убьётся, поднимите его скорее! Одна пожилая дама даже упала в обморок. Двое мужчин потянули за канат, приговаривая «Осторожней, голубчик, сейчас мы поднимем тебя!» Но алхимик упёрся ногами в дно гондолы и сказал, не отрываясь от городских видов:
- Не надо поднимать меня. Я не упаду. Я крепко держусь.
Его спасители было запротестовали, но ещё один господин воскликнул, расталкивая их:
- Оставьте его. Вы же слышали – он уверен в себе! Дайте ему побыть мужчиной!
Одному из спасителей эти слова показались убедительными, другой же, вместе с прочими пассажирами, отвлёкся на протест против этого «мужества». Воронцов воспользовался этой минутой, чтобы повисеть расслабившись. И пожалуй, именно тогда его думы уцепились за некую ниточку…
Улучив момент, когда шар пролетал низёхонько над крышей дома, он спрыгнул на неё. Билет он оплатил заранее, а удовольствие от полёта посчитал бы неполным без прогулки по крыше.
Вот он вернулся в свою квартирку. Чем ближе он был к своему кабинету, тем больше было несмываемых пятен и прожжённых участков не стенах, полу и потолке. Заходя в тёмную тесную каморочку, химик ощущал себя, словно капитан, выходящий в бескрайний океан, словно пилот аэроплана, геликоптера или цеппелина, взмывающий в небесные просторы, словно астроном, взирающий в глубины космоса через огромный телескоп. Здесь Воронцов был свободен и постигал законы мироздания, как моряк открывает новые материки, а звездочёт – новые планеты. Колбы, реторты, растворы всех цветов и запахов, сложные расчёты на ворохе бумаг, всё течёт, всё превращается… Вот, вот эта самая ниточка, которую он нащупал мыслями, когда висел… Остаётся дёрнуть… В колбу с шипением и голубой дымкой налилась синяя суспензия…
Прошло несколько дней. Воронцов шёл по Летнему саду с Наташенькой. Что-то давно тревожило её душу, с каждым днём она была всё более беспокойной и печальной. В её жёлтом платьице, с жёлтым зонтиком и слегка русоватыми волосами... Как... Петербург. То есть, Петроград.
Воронцов дал ей фруктовой воды, купленной на деньги, недавно полученные за простейшие аптекарские работы.
- Серёжа, почему она такая синяя? — проговорила девушка, принюхиваясь к напитку, и глядя на химика глазами этого же последнего времени — не то чтобы недоверчивыми... а отстранёнными, будто Сергей не имел к ней никакого отношения.
- Черничная, наверное. — отговорился химик. При его натуре, ему едва хватило ума не дать Наташе свою суспензию прямо, «ради интересов науки и для твоего же блага», но схитрить (нехарактерно для него!), и незаметно смешать снадобье с фруктовой водой.
«Если подействует, она отбросит сомнения и расскажет, что её гложет. Заодно испытаю».
После некоторых сомнений, Наташа всё же отпила немного. Затем она помрачнела.
- Почему ты не видишь во мне человека?..
- Прости, что ты имеешь ввиду?
- Почему ты не видишь во мне человека? — повторила она более настойчиво. — Я ведь для тебя лишь как украшение. Ты никогда не учитывал моё мнение. Ты свои молекулы ставишь выше людей, особенно глупой бабы вроде меня. Я имела глупость довериться тебе, думая что ты добрый. Ты не добрый, ты равнодушный. Ничего, надеюсь, это тебе припомнится.
Она спешно допила напиток, и было развернулась чтобы уйти, но видимо, усиление дозы подействовало, и она одарила Воронцова пощёчиной, бросила стакан оземь, и прошуршав платьем в резком развороте, ушла.
Химик глядел ей вслед не то чтобы с раной на сердце — он вроде бы и ждал, глядя на её настроение, что со дня на день она бросит его. Больше удивляла новость, что он не учитывал её мнение. «Видимо, стоило мне открыть сие вещество раньше, чтобы она решилась высказать это мнение, пока не накипело» — подумал он с тоской, но спокойно. А затем побрёл по саду в другом направлении.
«Главное, что работает. Вещество примут и распространят. Конечно, поначалу многие потерпят боль от него, как я сейчас. Но через сто лет, когда оно у всех войдёт в привычку, в мире уже не будет лицемерия и робости. И всё будет лучше чем сейчас... А я скоро смогу зайти в Венск... просто в кофейню.»
***
Капитан и генерал-майор смотрели в бинокли на солдат, отчаянно бегущих вперёд со всеми боевыми кличами, какие те знали.
- Работает суспензия Воронцова, ваше превосходительство. Больше братаний не будет.
Вдруг в туманно-снежной дымке, застилавшей весь горизонт, проявилась исполинская чёрная тень. Будь она в небе — можно было бы подумать, что это цеппелин. Но тень была на земле. А кроме того, сквозь зимний ветер, сквозь выстрелы и крики, послышался некий рёв. Капитан и генерал-майор затаили дыхание и не отводили биноклей от тени. И вскоре явила себя огромная машина с полсотней лезвий что твои мельничные колёса. Снег и земля взрывались волнами под ними. Они бы, вполне возможно, перемололи и танки, что уж говорить о людях...
- Матерь Божья! — прерывистым дыханием проговорил генерал-майор. — Сумрачный тевтонский гений! Только немцы могли создать такое!
- Глядите, ваше превосходительство! — ужаснулся капитан. — Солдаты всё ещё бегут, как будто не замечают! Не вовремя мы дали им суспензию, ой невовремя!
- Да уж, зря солдат потеряли... Но утешимся, что это маленькая рота, а нам будет наука.
А солдаты бежали. Их не смущали ни снег, ни ветер, ни свистящие пули, ни ревущий впереди исполин. Каждый был готов умереть. Хоть самим прыгнуть в зловещие лопасти — может, подавится. Но один солдат замедлился... Что-то клинило в его разуме, он чувствовал некое противоречие, что не туда он пускает свою уверенность... И он поглядел вверх — туда, где, возможно, сидели водители машины. И солдатик побежал влево, надеясь зайти машине сбоку. Там он зацепится за что-нибудь... За какие-нибудь заклёпки на огромных колёсах, поднимется повыше — а там ещё за что-то, и проникнет внутрь! Ведь может быть, не только автоматы управляют? Немцы, конечно, могли сделать и экипаж из автоматов, но вдруг хоть один человек есть! Ни водитель, ни наводчик, ни механик, ни капитан — так кочегар! И с ним можно поговорить! И кто знает — может, убедить, что война не нужна ни нам, ни им, и спасти своих товарищей!..

Отредактировано Кнютт (2017-07-25 01:48:26)